фото Андрея Струнина

«Я худею за счет мозга»

– Слушай, ты после родов и не потолстела совсем…

– Я вообще не понимаю, что это за проблема: толстеть-худеть… Мне несколько труднее потолстеть, да, – когда нужно для роли. А когда надо сбросить – я скидываю в день пять килограммов.

– Поделись, как.

– Все просят: поделись… Мужчин надо правильно выбирать, вот что.

– Как ты понимаешь, мне это не подходит…

– Между прочим, ты вот думаешь, что шутишь, а ведь действительно не подходит. Я худею от таких мужчин, которые выносят мозг. Ни одна женщина так вынести мозг не способна. Получается, я худею исключительно за счет мозга.

– Роды – трудный опыт?

– Роды – классный опыт.

– Говорят, как заново родишься.

– Нет, скорее проживаешь очень-очень много жизней в короткий срок. Я долго рожала, кстати. Часов двадцать. Но ни на что бы это чувство не променяла и хочу еще. Ребенка, ребенка хочу еще, срочно! И кстати – это такое знание о жизни и людях, которое больше взять негде. А боль – ну что, это же на другой день забывается. Как у дерева надпил заплывает, так и здесь. Очень органично все. Кайф помнишь, боль не помнишь.

– И кормила сама?

– Первое время да.

– Почему он Филипп?

– Мое любимое мужское имя, без всяких конкретных ассоциаций. С детства так. Называние мальчика Филиппом было первым условием зачатия.

– А девочку как назвала бы?

– Все, это уже неактуально, потому что ребенок с таким именем, как я узнала, уже в прошлом году зарегистрирован. А мне казалось, что я одна такая, любящая его… Но видишь, еще кому-то нравится Луна. С ударением на первом слоге.

– Представить – Луна Дмитриевна… Всю жизнь ребенку испортишь.

– Да что ты! Это счастье – называться Луной! Я в Испании встретила девочку, которую так звали. И до того мне понравилось – и девочка, и это имя, – что я ужасно возмечтала о такой дочери, но сын меня тоже более чем устраивает.

– На тебя похож?

– Лицом круглее, но выражение как будто… Вот разговаривает он примерно как я, да. Такими полусловами, но все понятно.

– Прости, но спрошу: про развод – правда?

– Мы в бракоразводном процессе. Вместе уже не живем.

– Брак – тоже полезный опыт?

– Брак в моем случае – глупый опыт. Никто не виноват, никаких претензий, ни от чего не зарекаюсь, но я пока к семейной жизни не готова, не нужно сейчас этого. Я хочу радоваться, оттягиваться, добирать недобранное. У меня по многим обстоятельствам, в которые ни к чему подробно входить, не было детства или было очень мало. Я жила взрослой жизнью, и поэтому меня, допустим, не парит, что вот мне в апреле 24 года. Я давно существую вне возраста и с годами, в общем, молодею. Я хочу сейчас жить весело, легко, по возможности безответственно.

Кстати, вот я что заметила: у меня все картины были крайне вовремя. Я какой-то опыт прожила – бзамс! – картина его закрыла и поставила точку. Так было в «Сестрах», в «Лиле навсегда», даже в «Волкодаве». И так получилось, что я доиграла себя, дочерпала, – отчетливо помню это ощущение после «Стиляг». Я почувствовала колоссальное освобождение сразу. Потому что дальше я играю уже не из личного опыта, я придумываю теперь. И мне тотчас стали предлагать разные роли – уже не про меня, а про разное. Не поверишь, даже стерв.

«Высоцкий – трагический бабник»

– То есть в «Высоцком» ты играешь уже не себя?

– «Высоцкий» – моя любимая на нынешний день картина. Я ни одну роль в жизни не отработала настолько сознательно. С таким пониманием того, что я делаю, и с такой отдачей. Я выложилась там – и все выложились – по настоящему серьезному максимуму. Эта картина – как квартира: я в ней себя чувствую идеально. Нигде у меня не было такой дружбы с режиссером: Буслов – именно друг. Нигде меня так не любила камера: Гриня, оператор (Игорь Гринякин. – Д.Б.) – чудо какое-то. Это притом что я понятия не имею, какая будет картина. Но мы все, кто работал, – знали, какую мы хотим, держали ее в голове, и этот образ совпадал практически у всех. А что там сделают – я не знаю: это продюсерское кино.

– В Узбекистане небось ад был летом?

– Знаешь, прохладней, чем в Москве. Ад был в июле на павильонных съемках. Пятьдесят градусов. Мы падали на пол, как в сауне, – я, впрочем, и в сауне не помню такой дурноты. Ничего, продышишься – и в кадр. А Филипп в это время с мамой сидел. Ему уже год был, мужчина, пусть привыкает, что я иногда на работе… Ну вот, отработали самое пекло, в Москве настала некоторая прохлада, все вздохнули с облегчением – и полетели в Самарканд, где тоже было под пятьдесят. Но скажу тебе честно – ни на одной картине не было у меня такого счастья.

– Про главного героя спрашивать не буду…

– Для меня вообще нормальна эта ситуация – когда я все знаю, а сказать не могу. Так что не привыкать.

– Скажи одно: у тебя, у всех – не было шока, когда приходилось на площадке общаться с практически живым, портретно неотличимым Высоцким?

– Знаешь – не было: как выглядит Высоцкий, мы все знали, я его много смотрела и слушала, в конце концов, и у меня часто утро с него начинается. А когда ты знаешь, что грим продолжается пять часов, – естественно ожидать, что это будет не туфта, да? А вот когда я его увидела без грима и сравнила… мы ведь почти никто с этим артистом прежде не общались, лично, во всяком случае… вот тут да, шок был.

– И что ты любишь у Высоцкого?

– Только не юмор. Баллады, любовь, надрывное что-нибудь…

– Ты там его последняя любовь по сюжету. А могла бы жить с таким?

– С таким? Жила уже три года, спасибо. Высоцкий… вот как это произнести? Но я хочу, чтобы в картине это было, и надеюсь, что там это действительно есть: он принадлежит к любимому мной когда-то сорту мужчин. К подонкам в высшем, благороднейшем смысле слова. Он мучает себя и всех вокруг, чтобы добыть из себя какую-то песню, он не может жить ни с кем постоянно, – это, я бы сказала, трагический бабник. Вот! Определение дарю.

– Чем трагический бабник отличается от комического? Мелодраматического?

– Тем, что он в этой ситуации несчастней всех баб. Но не может иначе, нет в душе какой-то способности к уюту. А эта способность – великая вещь. А он ломает все вокруг себя, и это незабываемо, когда смотришь издали. Но рядом – брр.

«Что еще сделать с мужчиной за полчаса?»

– Мне кажется, «Стиляги» могли быть великим фильмом, но не стали.

– Стали хорошим, тоже победа. Ко мне подходят женщины – ровесницы той моей Полины и говорят спасибо. И я вижу, что мы, не особо стремясь к достоверности в мелочах, попали в главное: свет какой-то идет из того времени. Гоняли их, гнобили, жизнь была черт-те какая – а все равно свет. Так что всё правильно.

– Но понимаешь, это могло быть гораздо круче – так, как оно написано: когда он, пролетарий, пошел до конца, стал абсолютным стилягой, – а все эти детки богатых родителей отпали, предали себя. А он такой, что во всем доходит до упора – в борьбе со стилягами, собственно в стиляжестве…

– Ну да, да! Это же так и есть в сценарии – он дует в свой саксофон один на сцене. Там вообще, что ли, более трагическая история написана. Но поди скажи Тодоровскому. Тодоровский выслушивает всех и делает так, как хочет. У него есть вообще эта особенность – он замахивается со страшной силой и вдруг не бьет, щадит то ли зрителя, то ли себя, не знаю. В «Тисках» та же история: могло быть – ого! Но в самом конце он намеренно снижает градус. При таком финале, который был сначала, – это было бы кино для тебя, для меня, еще для десяти человек. А сейчас – это кино для тысяч, и может, Тодоровский прав. Лучше в тысячах – ценой даже отказа – разбудить живое что-то, чем десяти умным дать подтверждение: да, вы умные!

– Но лучшая сцена там – это когда ты говоришь про негра: да, было с негром. А что еще можно сделать с человеком, чтобы понять его, если у вас полчаса?

– У меня она не то что лучшая, но единственная, где я действительно ровно так и думаю.

– И еще, помнишь, когда ты приходишь к Шагину и говоришь: все плохо. Он: и у меня все плохо.

– Да, да! И я тогда говорю: я беременна, и я уезжаю. А он: тогда у меня все хорошо. Шагин – он действительно большой актер, серьезно говорю, и мой очень хороший друг. И может, именно поэтому у нас в этой сцене страшно застопорилось: не шло, и всё. Может, потому, что там надо было как раз играть напряг, почти враждебность. А у нас все было слишком легко. Вот в «Высоцком» есть у меня такая сцена – трудная действительно адски. Я совершенно не знала, как это делать. И тоже пересняли, и будто бы сдвинулось. Еще не видела, как это вышло. Там, короче, я прилетаю к нему в Узбекистан, спасать. На эти самые гастроли. А у него приступ, клиническая смерть фактически. Уже при мне происходит все это. И мужчины отказываются его реанимировать, не могут ничего сделать, – а я его не отпускаю и заставляю их: вытаскивайте! Как-то мы своей энергией действительно вытаскиваем его, я там действительно отдаю ему чуть ли не жизнь. И стоит ему воскреснуть – а он знает, что я для него сделала, – он становится точно таким же, каким был всегда. Подонком в высшем смысле. И я ухожу тогда, а он потом все-таки понимает, кому вообще обязан воскресением-то… И начинает меня искать. Вот эта сцена встречи, когда находит, – ее, видишь, и пересказать трудно, а как это сыграть – я вообще не понимала в принципе. Это же запредельный опыт у обоих, примерно как родить. И тоже не с первой попытки – но срослось. Надо было друг друга действительно возненавидеть, кажется.

«Я не офигеваю»

– Сейчас мало снимают кино – тебе предлагают что-то?

– Снимают действительно очень мало. Но я же не офигеваю насчет себя…

– В каком смысле?

– Офигевать – я называю так завышенные какие-то претензии, особое состояние души, когда у человека появляются нереально высокие запросы. Человек жил, жил и вдруг офигел, качественно изменился, его совершенно переклинило, – его видно всегда, офигевшего. Я с детства умею не офигевать, может, только это от рождения и умею, – и у меня нет потребности быть всегда в центре, в громкой славе и так далее. И денег мне слишком много не надо, – они ведь есть, когда о них не думаешь. Начнешь думать – всё.

– Но ты снимаешься?

– Да. «Самоубийцы». Черная комедия. Прямо как «Клуб самоубийц» с принцем Флоризелем, но здесь и сейчас. Есть, короче, компания – несколько ребят молодых решили покончить с собой. Каждый по своей причине. Объединились в типа клуб. А потом им все время мешают разные комические обстоятельства.

– Ты там кто?

– А я спортсменка бывшая. Из спорта ушла, счастья нет.

– Не представляю, чтобы ты сама всерьез хоть раз думала…

– Еще как! Это ведь только кажется, что я человек по природе благополучный. Я глубоко неблагополучный внутри человек, и потому-то мне нравятся светлые, жизнерадостные, даже, я бы сказала, простые. А резонировать с чужим неблагополучием – всё, хватит. Я очень, очень склонна к экстремальному опыту, просто у меня инстинкт самосохранения развит замечательно. Я играю, играю, а не заигрываюсь.

– Не офигеваешь.

– Точно.

– Как тебе в Москве после Петербурга?

– Гораздо лучше. Не хочу даже приезжать туда.

– Но почему? Люди там, кажется, все-таки лучше…

– Ничего подобного. В Питере они почти все сумасшедшие, в воздухе это носится.

– А раньше ты говорила: в Москве все понарошку, а в Питере живут…

– Да! Но я и хочу теперь понарошку. Вокруг чтобы все нормальные, а я внутри вот такая, какая есть. Я люблю Москву за то, что она такая спокойная. В Москве уже все всё урвали, получили, она такая сонная! Удивительно нейтральный город. В нем ничего серьезного не происходит, его ничем не выведешь из себя…

– Вот тебе на! А Манежная?

– Вот я и хочу всех уже как-то отрезвить: вы что, серьезно? Это был – чувствую это стопроцентно, хотя и не понимаю, каким шестым чувством – громкий отвлекающий маневр. Имитация такая. И этот маневр отвлекал от чего-то действительно очень страшного. Но что оно было – мы даже представить не можем. И уж конечно, оно связано не с Москвой. Если начнется – то откуда угодно, только не с Москвы.

– А начаться может?

– В смысле – будет дальше перегнивать или загорится? Опыт подсказывает, что чаще загорается. Да, я думаю, что-то такое будет. Довольно серьезное. Но я думаю, что и конец света тоже будет, и тоже при нас. Но сейчас же все знаешь как? – все сортом ниже. Поэтому если конец света и произойдет, это будет в жанре трэша. Кино класса В.

«Кто герой, с тем геморрой»

– Скажи, а могла бы ты влюбиться в Ходорковского?

– Нет.

– Почему?

– Он загрузочный, жизнь с ним была бы геморройная. Он же тоже герой. А я сейчас хочу быть с такими мужчинами, из которых сама могла бы лепить что угодно, – с чистыми такими.

– Вот говорят, у всех красавиц смещенный идеал красоты. Кто, по-твоему, красивый? Из актрис хотя бы?

– Понятия не имею, никогда не задумывалась. Знаешь – а ведь действительно некого назвать!

– Анджелина Джоли?

– С ума сошел.

– Джессика Альба?

– Совсем сошел. Мне нравятся очень странные женщины. В кино таких нет. И больше тебе скажу – если брать мое представление о красоте, то это и есть такая… странность.

– Ну, а ты?

– Я-то? На картинке я красавица, да.

– А внутри?

– Внутри нет, и слава Богу. Я не из красавиц, я из чудовищ.