Она принадлежит к числу людей, чья личная жизнь похожа на "роман
с продолжением". Даже её актёрская карьера на этом фоне смотрится
несколько бледно, хотя к двадцати одному году у ней около двух десятков
больших ролей. Причина, вероятно, в том, что Акиньшина не боится бурно
жить и рассказывать об этом, – а в кино ей чаще всего достаются
бесстрашные и отмороженные типажи. Всё это я ей излагаю в начале
очередного разговора – в порядке комплимента. Оксана Акиньшина:
Но самая большая неожиданность в том, что моей жизнью интересуется
вовсе не Маша с улицы. Она почему-то волнует ближний круг – людей из
кино или вокруг кино. Скорее всего, им кажется, что сейчас будет
объявлен кастинг на вакантную роль Шнура. Свято место пусто не бывает,
и всё такое. Citizen K: И кастинг объявлен? О.А.:
Поначалу так и было, но тут обнаружились ужасные противоречия. Мне
нужен умный, а умным обычно под сорок. Но те, кому под сорок, обычно в
кризисе среднего возраста, или в припадке ипохондрии, или в порыве
бешеного грузилова. А я не хочу быть одна – и при этом не хочу, чтобы
меня грузили. То есть мне хочется невозможного. Мне нужно, чтобы
человек был рядом и чтобы не влезал в пространство моей свободы; чтобы
возникал, когда я в тоске, или панике, и исчезал по первому требованию.
А поскольку этого не может быть, я сейчас в полосе побегов – начинаю
отношения и рву и ни на чём не могу задержаться. CK: Мне одно время даже нравились разрывы – всё обостряется, чувствуешь, что живёшь... О.А.:
Это до поры, на общем благополучном фоне. Но когда жизнь состоит только
из них... нельзя же постоянно жить на нерве, в конце концов! Мне
хочется одновременно быть загруженной и свободной, но чтобы размеры
этой загруженности определяла я сама. А мужчина в сорок – единственный
возраст, с которым у меня возможно полноценное общение, – требует
постоянной няньки и сиделки. Я в психотерапевты не гожусь – могу
утешить раз, другой, а потом мне надо, чтобы носились со мной! CK:
Очень по-принцесски сказано. Мне рассказывали, что ты однажды
буйствовала во время какой-то вечеринки и сказала Косте Мурзенко: "Мне
всё можно, я – принцесса!" О.А.: В упор не помню,
но могло быть запросто. Фраза про принцессу – моя пословица,
рассчитанная, конечно, на людей с юмором. На самом деле я на принцессу
только учусь, это ещё надолго. Я устала носиться с другими. Мне
хочется, чтобы носились со мной. Чёрт его знает, я даже думала сменить
институт – сейчас учусь на искусствоведа, а надо бы на психотерапевта.
Ведь искусствоведение, как я поняла задним числом, во многом из желания
подражать Серёже Бодрову: он был искусствовед, и я подсознательно
хотела быть как он. А стоило учиться на психолога – чтобы учиться
помогать другим не в ущерб себе. CK: Не надо. О.А.: Почему? CK:
Ты бы сразу разучилась помогать другим. Как только поняла бы, как это
делается. Это как сороконожка – задумавшись, какую ногу ставить дальше,
она останавливается. О.А.: Но так, как сейчас, я тоже больше не могу. Я устала вытаскивать людей за счёт собственного душевного равновесия. CK: А как можно вытащить мужчину из депрессии? Дать ему? О.А.:
Когда как. Чаще всего – как раз не дать. Это его заводит, переводит из
состояния самоедства, придаёт азарт, он начинает тебя преследовать и
забывает свои проблемы. Не дать так, чтобы не унизить, – целое
искусство, и я это могу. Но все эти игры меня съедают, и играть мне по
большому счёту не с кем. Пойми, выстраивать отношения труднее любой
режиссуры, любой игры, этого сейчас не умеют совершенно. Отсюда
невероятное значение, придаваемое сексу, в то время как роль его, в
общем, десятая. CK: Серьёзно?! О.А.: Нет, иногда его жутко хочется. Мы недавно смотрели идиотское "Золото дураков" большой приятельской компанией, в основном молодой. Мы сидели с подругой и пялились на этого Мэтью Макконахи,
абсолютного, в общем, дурака, но слюни текли, на него глядючи. Это для
одноразовых отношений, и они тоже имеют право быть, но в отношениях
нормальных, клянусь тебе, у секса функция чисто смазочная.
Ликвидировать ссоры, примирять, выпускать напряжение, снимать
противоречия, в крайнем случае доказывать чувства в полосе взаимного
недоверия.. Но, в общем, это вещь вспомогательная, как посредник в
сделке. И тут мы выходим на важную примету нашего времени: вылезли на
первый план второстепенные и даже необязательные вещи. Миром рули
посредник. Отсюда выпячивание секса, дикое, непропорциональное. Просто
потому, что его начинают рассматривать как замену всему. А он этой
заменой быть не может, отсюда все страсти-мордасти с последующим
мордобоем и разбегами. Не может быть полноценной любви у особей с
ампутированными головами, а они сегодня составляют большинство. Надо же
уметь выстраивать любовь, каждый день что-то добавлять к ней. Ужас в
том, что мне продолжает нравиться такой тип мужчин – умных,
талантливых, со всеми присущими таланту недостатками. CK: Ты что, готова возобновить? Были же разговоры, что больше никогда... О.А.:
Никогда, и с тех пор действительно как отрезало. Должно пройти много
времени, чтобы сформировался в моей голове какой-то новый тип мужчины,
которого я должна, как ангел, спасать... CK: А ты знаешь, кто сейчас со Шнуровым? О.А.: Знаю. CK: Ненавидишь? О.А.: Что ты! Но приятно осознавать, что он не знает, с кем я. CK: И тем не менее ты довольно активно ищешь ему замену. О.А.:
Говорят про мои поиски активнее, чем я ищу. В последнее время возникло
несколько ситуаций, которым я сама не рада: когда достаточно известные
артисты из-за меня выясняют отношения. Мать мне говорит: что ты
делаешь, чем развлекаешься?! Ты довольна этим, что ли? И я себя в
некотором испуге спрашиваю: мне что, действительно нравится сталкивать
людей лбами? Нет, не нравится, я ещё не настолько стерва. Понятия не
имею, что во мне находят. Может быть, я просто не боюсь жить и всем
интересна? CK: При Шнуре такого не было? О.А.:
Шнур патологически ревновал, что было приятно. В моих прошлых
отношениях ни я, ни Серёга не давали друг другу свободы, которая
является неотъемлемой частью для долгих отношений с продолжением. И
давай уже закончим с этой темой. CK: Новый президент Медведев у тебя вызывает какие-нибудь ощущения? О.А.:
Кстати, я проиграла в споре по поводу нового президента. Мне казалось,
что это будет незасвеченный человек со стороны, а мой оппонент
утверждал, что будет Медведев либо Сурков, почему-то ему виделись
только эти двое. Ну выходит, я проспорила. Сто баксов. CK: В честь успешных выборов можете пропить пополам. Вышло же одновременно по-твоему и по его. О.А.:
Ну, что ничего не изменилось – это видно. Вся эта смена власти –
предлог к тому, чтобы они где-то вместе пообедали. Собственно, только
это я и помню – что они пообедали. Все эти разговоры про два враждующих
клана относятся, по-моему, только к среднему звену, ни на что не
влияющему. Новый тип пришёл не на верха – там, я уверена, долго будет
Путин под разными именами, – но как раз в это среднее звено, не
определяющее ничего, кроме общего стиля. В этом смысле стиль у
Медведева, безусловно, есть. Это стиль большинства людей, которые при
нём будут процветать. Люди по тридцать-сорок, второе поколение новой
элиты, обучались за границей, в России дольше месяца не выдерживают,
так от неё устают, что тут же сбегают отдыхать. Главное их убеждение –
что жизнь рулима, разруливаема, что нет ситуации, которую нельзя было
бы урегулировать деньгами либо пиаром. Когда такой человек понимает,
что мир неуправляем в принципе, это для него такой же шок, как, я не
знаю... как если бы сторонник всемирного заговора узнал, что всё
делается не по указке, не по инструкции, а само собой. Полный крах
мировоззрения. Очень рациональные люди. Общаться с ними возможно,
отношения иметь – никогда в жизни, и я уж скорее буду искать среди
ровесников. Кстати, дальше у меня будет вопрос к тебе. Поколение
восьмидесятых – как выглядит со стороны? CK: Ничего особенно лестного я тебе не скажу. О.А.: А мне лестного и не надо. Мне надо понять, есть у нас перспектива или нет? CK:
Перспектива есть, вы не двухмерные, я со многими работал из этой
генерации. Есть очень большая степень внутренней свободы. Есть
природный ум, сформировавшийся без всяких влияний. Но практически
минимум культурного бэкграунда, а только он и помогает преодолевать
кризисы, когда они возникают. О.А.: Да, это точно. Но это же может нарасти, нет? CK: Если есть желание. Но вашим, по-моему, это не нужно. И это их главная ошибка. О.А.:
Понимаешь, я это отчасти вижу на примере Земфиры. Я её знаю немного. В
гениальности её у меня сомнений нет: никто другой не может так три часа
держать зал на концерте, в одиночку, без группы и шоу, иногда с одной
акустической гитарой. Ощущение, что передо мной оголённый провод под
страшным напряжением и он меня соединяет с чем-то таким, куда, кроме
неё, сейчас почти никого не пускают. И при этом я вижу, что ей негде
взять сил, что она пробивается сквозь мир в одиночку, что вся мировая
культура ей тут не поможет и помощи взять неоткуда и поэтому она почти
всегда такая злая. Это существование в постоянном кризисе, кризис как
форма жизни. Я для неё вижу два исхода, и оба меня не устраивают
категорически: либо самоуничтожение – в любой форме, либо уход
куда-то... CK: В монастырь? О.А.:
Типа. Может быть, куда-то совсем с глаз долой. Она ни минуты не
менеджер, и поэтому я не вижу ей аккуратным распорядителем собственного
таланта. Она не может эксплуатировать наработанное. Она будет идти
неуклонно вверх, где всё разреженней и холодней, и, когда кончатся
силы, взорвётся. И тут никто не поможет. CK: По-моему, Рената как-то пытается её держать. поскольку ей эти проблемы знакомы, но она как раз умнее. О.А.: Они вместе? CK: Думаю, скорее по-человечески. О.А.: Хорошо, если так. Но творческие дела – единственная сфера, где не поможет никто. CK: Был ли в профессии человек, который тебя реально чему-то научил? Может быть, режиссёр? О.А.:
Меня, слава богу, в буквальном смысле – пойди сюда, скажи так – не учил
никто из режиссёров, доверяли. По-человечески больше всех дал Серёга
Бодров, а профессионально интереснее всего смотреть, конечно, на
Тодоровского. Он очень мучается сейчас, делая "Буги на костях". CK: Он их уже три раза доделал, по-моему. О.А.:
Он не может найти финал. Уже и название сменил – будут "Стиляги", и
концепцию поменял, и всё что хочешь. Но не выстраивается, не может
эмоцию набрать – и чувствует это, и не скрывает. Тодоровский чем
особенно прекрасен? Он невероятно умён и всё про себя знает. Я не
видела другого человека, который бы имел мужество столько про себя
знать. У него не голова, а компьютер. Там сидят файлы эпизодов, и есть
самораспаковывающийся архив, который в конце концов должен всё это
свести в картину. Каждый эпизод продуман до деталей, и вот он начинает
сводить – и чувствует, что картина у него без хвоста. Продумать – смог,
а взорвать это в конце не может, потому что этот взрыв рационально не
просчитывается. И он пробует так, сяк, наперекосяк, и вся группа –
очень сдружившаяся, где никто ни на кого не давит, где нет никаких
понтов и дешёвого самоутверждения, – не хочет расходиться, ждёт,
смотрит. Будет ещё год искать – будем ждать. Я уверена, что найдёт,
всегда находил. Смотреть, как он это делает, – большая школа, а другой
я бы и не приняла. CK: Но это школа режиссёрская и сценарная, а не актёрская... О.А.: Мы сейчас как раз пишем сценарий. Несколько молодых ребят. Придумываем себе картину, какую хотим. CK: Про что? О.А.:
Именно про безбашенную любовь. Про двух людей, у которых есть и
взаимное притяжение, и даже взаимное сбережение, и даже уважение
временами. Но нет ума, чтобы всё это удержать и срежиссировать, и они
без конца срываются. Мне причём по ходу надо, чтобы герой был военный,
и я не знаю, способен ли военный на такие страсти. CK: Способен. У того же Тодоровского в "Любовнике". О.А.: Вот "Любовника"-то я и не видала. Говорят, мужское кино совершенно, женщине не понять. CK: Тебе не хотелось бы попробовать сыграть в театре? О.А.:
Очень хотелось бы. Я понимаю, что кино всё-таки вульгарное дело,
грубое, там можно проскочить на приёме, на внешности, на хороших
отношениях с оператором, который тебе ракурс подберёт нестыдный... Три
часа играть – это проверка. Театр проверяет непрерывностью. Очень хочу.
Но что играть? Я хочу сыграть совершенно сумасшедшую... CK: Это легче всего – патологию играть. Если не будет логики характера, всегда можно сказать: "Она же сумасшедшая!" О.А.: Нет, это самое трудное. Надо же, чтобы в патологию поверили. А это я бы могла, я знаю, по каким ступенькам туда спускаются...
CK: Я бы тебе "Бесприданницу" предложил. О.А.: Ничего себе! У меня в жизни не было костюмной роли. CK: А хочется? О.А.:
Попробовать – да. Это... она такая сниженная Настасья Филипповна из
"Идиота". Просто той хватило ума понять, что перед ней святой. А эта
Лариса ещё и дура вдобавок, потому что перед ней Карандышев – и она
видит в нём тоько смешного нищего, а вот Паратов – и она за ним
поползёт. Потому что вся эта мишура её ослепляет совершенно. Да, я
знаю, как её сыграть. Она была бы у меня совершенно отвратительна и
очень, очень корыстна. CK: А прощать всех перед смертью? О.А.: Нет, я бы в этой сцене принципиально умирала молча. CK: Ну так давай попробуем! О.А.: Давай. Только Карандышева у нас нет. CK: Шнура позовём. О.А.: Он или не пойдёт, или в конце убьёт меня по-настоящему: так не доставайся же я никому! CK: Ну и напоследок: ты гордилась, что бросила пить. Легче стало? О.А.:
Сначала было невыносимо. Психолог помогал, потом была таблетка, потом я
расшилась. Теперь меня научили брать себя в руки практически в любой
момент. Но брать себя в руки в некоторых состояниях очень противно. Я
бы даже сказала, что брезгую брать себя в руки. CK: Так, может, начать опять, понемногу? О.А.:
Обратный путь ничуть не легче. Снова с психологом, только уже не
завязывать, а развязывать... Нет уж! Я лучше поработаю над собой, чтобы
взять меня в руки было одно удовольствие.
